Всё дело было в его гребаных ботинках. Каждый раз, когда он их слышал, Кёя чувствовал это непрерывное тик-ток, тик-ток, словно игральные кости сталкивались между его лопаток. Он чувствовал себя вывернутым наизнанку. Потому что. Потому что его доставал этот звук - непрерывное постукивание ботинок. Они отбивали свой ритм - 1, 2; 1, 2; 1, 2; ритм секса. Кёя мгновенно узнавал звук шагов Тамаки. Уверенные, по-мужски твёрдые, но с неизменным, отлично слышимым покачиванием бедёр. В этом был весь Тамаки, длинные ноги, плавное движение плеча в сторону какой-нибудь бедной неудачливой девушки, которая оставалась стоять столбом, ослепленная, пытающаяся вспомнить, как это - дышать. И Кёе тоже приходилось вспоминать, как дышать, приходилось улыбаться сыну банкира, дочери посла, будущему Мистеру Производитель Оружия. Он становился чрезвычайно хорош в этом, ну, разумеется, я передам это моему отцу. Так как ваши занятия, Йонджи-кун? и при этом мысленно перегибал Тамаки через стол в пустой комнате и трахал его, пока тот не начинал умолять.
Это превратилось в постоянную угрозу, в зависимость. В холле, во внутреннем дворе между классами, даже в толпе Кёя мог различить это: Тамаки, шагающий в ритме со своей собственной музыкой, с непристойностью сольного танцора на паркете. И каждый раз, когда он это слышал, Кёя хотел швырнуть Тамаки к стене и прижаться своими бёдрами к его. Он хотел дёрнуть за золотистые волосы, упасть на колени, рвануть вниз штаны Тамаки и…
За это. Вот за это Кёя его ненавидел. Ненавидел, потому что не мог этого сделать. Потому что сыновья семьи Оотори никогда не теряют контроль над ситуацией. Потому что сыновья семьи Оотори не бегут в туалет в перерыве между занятиями, болезненно возбужденные уже от мысли о чужом члене, чтобы быстро и тихо подрочить перед экзаменом по Политике. И это не проходило. Это стало болезнью, просочилось в каждый капилляр, каждую мельчайшую клетку его тела. Иногда он думал об этом, чтобы успокоиться, когда во время ленча прогулочным шагом заходил Тамаки, присаживался на край его стола, широко улыбаясь, и лепетал что-то по обыкновению идиотское. Кёя осмотрительно скрещивал ноги (пожалуйста, пусть он не заметит; пожалуйста, пусть он не посмотрит вниз и не увидит) и думал о том, что его кости хотят выебать Тамаки. О том, что его ресницы хотят выебать Тамаки. О том, что его лодыжки хотят выебать Тамаки. О том, что его скальп хочет выебать Тамаки.
И иногда были сны, такие яркие и такие живые, что все это не имело значения. Однажды ему приснилось, что он сидел на скамейке у пианино рядом со своим новым другом (первым, он пытался об этом не думать, его первым другом) и смотрел, как тот играет. Он переворачивал страницы какой-то необычной рапсодии, написанной Рахманиновым. И наблюдал за тем, как руки Тамаки порхают над клавишами, - это было почти как звук его шагов, только больше… намного больше. Потому что во сне, когда песня стихла до мягкой каденции, Кёя пробрался рукой под рубашку Тамаки и погладил пальцами его бледно-кремовый живот. И то, как расширились его глаза, то, как покраснели его щеки, даже не смотря на то, что мелодия продолжалась, опьянило Кёю. Он перевернул страницу своей свободной рукой, ногтями другой выцарапывая музыкальные знаки на груди играющего. Тамаки простонал и это было так… Кёя почувствовал, как под ним разверзается земля. Он поцеловал Тамаки в шею во время исполнения крещендо, прижал ладонь к выпуклости в его джинсах и прислушался к тому, как тяжелое дыхание сливается с музыкой. Когда он расстегнул молнию и скользнул пальцами по всей длине члена Тамаки, руки блондина дрогнули и пропустили аккорд. Кёя засмеялся низким глубоким смехом - злой звук. Тамаки покраснел от самого низа шеи до корней волос, а Кёя ласкал его медленно, мучительно долго; его прикосновения были лёгкими, как раз такими, чтобы привести любого в неистовство. Тамаки заслужил это за все смущение и стыд, которые поселились в жизни Кёи. Тамаки оскалил зубы - его лицо напоминало гримасу болезненного экстаза - и, всхлипывая, толкнулся бёдрами навстречу ласкающей руке. Бесстыдство этого жеста взбесило пульс Кёи.
Власть опьяняла. Потому что это он заставлял Тамаки изгибаться, это он вызывал каждый полупроглоченный вздох, это он полностью контролировал ситуацию. Так, как хотел. Кёя задвигал рукой чаще, и темп произведения окончательно сбился, подстраиваясь под ритм, выбранный им. Тамаки отчаянно застонал, откидывая голову назад. Рот приоткрылся, глаза почти закатились. Его влажные от пота руки скользили по клавишам, ударяя сильнее, чем было нужно, капля пота скатилась к носу.
Во сне это не имело значения. Во сне Кея мог придвинуться ближе и почувствовать трепет плеч Тамаки, мог прошептать скажи моё имя и услышать приглушенное всхлипом Кёя, когда пальцы Тамаки в последний раз нажали на клавиши, и он бурно кончил.
И когда Кёя проснулся в то пресловутое утро с зажатой между зубов ладонью, прилипшими к покрасневшему лицу волосами и спермой на обычно безукоризненных простынях семьи Оотори, он возненавидел Тамаки. Потому что за окном шёл снег, пахло зелёным чаем, оставленным сестрой у двери его спальни, и его жизнь была слишком хорошо спланированной для чего-либо в этом роде. Подростковое вожделение не вписывалось в углы больничной койки его ограниченного существования.
Позже в тот же день, когда он вернулся домой после занятия и услышал звуки пианино, он закричал. Потому что это было несправедливо. Потому что Тамаки не имел права вторгаться в его жизнь, не имел права прогулочной походкой входить в гробницу его мёртвого особняка и сидеть там со своей улыбкой. Для него там не было места. И это злило Кёю. Он пытался рассматривать это аналитически, я просто завидую, потому что он принадлежит к такому типу людей; он притягивает к себе, несмотря ни на что, и его голова полна соломы, но дело ведь не в этом, ведь так? Нет, зависть не может объяснить этот ком вожделения в животе, неожиданное возбуждение, которое он испытывает каждый раз, когда слышит этот неизменный, неописуемый 1,2; 1,2; 1,2; 1,2; 1,2.
Кёя пытался вникать в болтовню Тамаки об их общих одноклассниках, домах, кактусах и прочей бессмыслице. Он вежливо улыбался, скрестив ноги. Моя челюсть хочет выебать Тамаки. Мой пупок хочет выебать Тамаки. Моё Адамово яблоко хочет выебать Тамаки. Мой…
А потом он просто сорвался. Напряжение прокатилось по его мышцам, и то, что раньше сдерживало его, треснуло. Прежде чем он сам осознал, что делает, Кёя уже перевернул стол (кубики сахара разлетелись во все стороны, хрустнула фарфоровая ручка сахарницы) и вклинился коленом между бедёр Тамаки, удерживая его запястья одной рукой. Тамаки тут же очутился на полу, не сопротивляясь, только сложив свои губы в форму «ох». Кёя не мог отступить. Не сейчас, когда его кровь пульсировала в каждом капилляре и каждой мельчайшей клетке. Он открыл рот, чтобы прошипеть что-то по поводу того, что Тамаки другой, но не смог, отвлёкшись на тот факт, что уже отчаянно его целует. Он не знал, как это делается должным образом, но это и не имело значения, ведь поцелуй - это всего лишь инстинкт. И когда он через несколько мгновений осознал, что Тамаки ему отвечает, Кёя почувствовал, как все его тело пронзила лихорадочная дрожь. Его сердце отбивало в ушах - 1,2,1,2,1,2,1,2, и когда ему всё же пришлось отстраниться, стёкла очков уже безнадежно запотели. Губы Тамаки по цвету напоминали тёмные фиолетовые ирисы, как будто кто-то вылил на них каллиграфические чернила. Кёя прижался бедром к паху Тамаки и был вознаграждён изумлённым стоном, который, определённо, был самым желанным звуком, который он слышал в своей жизни. Кёя отпустил запястья Тамаки и уже через несколько секунд тот запустил пальцы в волосы Кёи, перебирая их, лаская, но не дергая. Кёя тихо вдохнул через нос - как же это было в духе Тамаки. Он относился к знатному, королевскому типу.
Кёя был другим.
Его зубы, терзавшие губы Тамаки, не были осторожными. Когда он срывал с него рубашку, специально порвал её в несколько местах. Звук рвущегося материала принёс неожиданный румянец на щеки Тамаки, и Кёя кое-что понял. Он был одним из них.
И поэтому он не был ни медленным, ни мягким, ни нежным. Его движения говорили: Ты понятия не имеешь, как сильно заставлял меня хотеть тебя; словно в лихорадке бредить тобой - смотреть на тебя и желать до такой степени, что лучше разорвать на части. И Тамаки, прекрасно понимая язык прикосновений, извинялся с помощью своей же похоти, предлагал своё тело, как жертвенного ягнёнка на алтарь. Да, я пачкал простыни твоей совершенной взрослой жизни; да, я пришёл в этот труп особняка и принёс страсть тебе домой; да, я виноват, вини меня, в чём хочешь, я прошу прощения, но сперва дотронься до меня ещё раз…
Он спустил слаксы Тамаки до колен, даже не расстёгивая пуговицы. Тамаки изогнулся, чтобы до конца снять брюки, но когда рука Кёи опустилась между широко расставленными ногами на его член, он начал изгибаться уже совсем по другим причинам. Выражение его лица было изумительно раскаивающимся и в высшей степени распутным. Кёя поцеловал незащищённое горло Тамаки и обвил свои пальцы вокруг его члена, сжимая чуть сильнее, прижимаясь собственным членом к белокожему бедру.
Много времени не потребовалось. Грудь Тамаки резко поднималась с каждым судорожным вздохом, зрачки расширились до такой степени, что была видно только тонкая узкая полоска фиолетовой радужки, бёдра то опускались на пол, то поднимались, чтобы снова и снова встретиться с рукой Кёи. Когда Тамаки кончил, звук, который он издал, был настолько эротичен, что Кёя без лишней помощи испытал оргазм. Какой-то момент он слышал лишь звенящий вакуум, и только потом начал медленно воспринимать собственное неестественно резкое дыхание. Он чувствовал на себе взгляд Тамаки, но пока что не хотел встречаться с ним глазами.
Кёя осторожно убрал свою руку с члена Тамаки и потянулся за своими очками (и когда он успел их снять? этот момент начисто вылетел у него из головы). Пытаясь отсрочить неизбежное, плавно надел их на нос, чувствуя запах пота и секса на своей руке. Теперь, когда напряжение, наконец, было снято, а дыхание вернулось к норме, реальность начала врываться в мир Кёи. Чёрт, подумал он, Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт, чёрт; что если он теперь меня возненавидит; что если он расскажет об этом остальным; что если он никогда не позволит мне сделать это снова; чёрт, чёрт, ЧЁРТ!
Что сделано, то сделано. Больше нельзя было тянуть время, он косо посмотрел на Тамаки, неуклюже пытаясь с него сползти…
… и увидел на его лице одну из самых сияющих и чистых улыбок, которую только можно себе представить. И Кёя просто не мог не улыбнуться в ответ, чувствуя иступленный восторг, затопляющий всё его тело. Реальность, подумал он, неизмеримо лучше, чем любой сон.
Конец.
