Его жизнь стала колодцем без дна, бесконечным провалом в черную пустоту - когда далеко над собой все еще видишь белый круг удаляющегося света, но уже знаешь, что надежды нет, тебе никогда туда не вернуться, и даже не остановить падение, сколько ни цепляйся за стены, обламывая ногти. И, в конце концов, цепляться тоже перестаешь и просто позволяешь себе падать. Он не знал, что может быть так. Он привык к тому, что его место в команде - не просто на вершине, а так, что никто даже подумать не может о том, чтобы конкурировать с ним. Он привык, что каждое его слово ловят, внимательно и с благодарностью - а если нет, то всегда можно включить режим "Мизуки-сан недоволен", и виновный тут же приползет на коленях с извинениями. Он привык, что его слушаются, на него смотрят снизу вверх, на него надеются, перед ним трепещут. Он забыл, что может быть иначе. Что это все не просто переход из одного здания школы в другое. Что здесь он снова будет новичком, первокурсником, без права голоса - в обязанности которого входит собирать мячи, угождать старшеклассникам, бегать круги по прихоти капитана, оказавшегося не в настроении.
Все это так далеко от того, к чему Мизуки привык... что поначалу он забывается. Но напоминание приходит быстро.
- Посмотрите-ка на него - выглядит как девчонка!
- Это что, блеск для губ? А ресницы ты тоже красишь?
- Такие, как он, позорят клуб!
- По-моему, он заслужил небольшой урок.
После тренировки в раздевалке - он один и их четверо вокруг него, третий курс, каждый выше сантиметров на пятнадцать. И ведь если бы он был осторожнее, он мог бы этого не допустить - мог бы улизнуть, сбежать с остальными первокурсниками: Янагисава даже предупреждал его, что что-то готовится. Но он задержался - слишком долго принимал душ, а потом возился с волосами. Хотя на самом деле, наверное, правда в том, что он посчитал ниже своего достоинства бежать и прятаться. Он был уверен, что они не осмелятся.
Кулак врезается в плечо, почти небрежно, но с такой силой, что он едва удерживает стон - приходится закусить губу - и инстинктивно закрывает плечо ладонью. А вот теперь бежать поздно. Дверь совсем близко, всего несколько шагов - но, кажется, она никогда не была дальше.
- Смотрите, он сейчас плакать начнет.
- Давай, плачь, принцесса!
Удар раскрытой ладонью - от которого звенит в ушах. Ему кажется, что все это - не реальность. Не может быть реальностью. Это происходит не с ним. Как это может случиться с ним - он ведь менеджер команды Сент-Рудольфа, его уважают и бояться, он несравненный специалист по нахождению слабых мест у противника, он предназначенный судьбой соперник Фуджи Сьюске и тот, кто сделал "убийцу левшей" из Фуджи Юты. Он, как никто другой, умеет "охотиться за головами" - вербовать талантливых игроков из других школ. Разве они не знают этого? Как может все это не иметь значения здесь? Как могут они видеть только то, что он пользуется бальзамом для губ и накручивает волосы?
Какое право они имеют так обращаться с ним? Они глупцы, он заслужил уважение.
- Ну, давай же, плачь!
- Нет, не будет плакать. Так смотрит, словно мы перед ним грязь какая-то.
- Я сотру это самоуверенное выражение с его лица!
И от пощечины звенит в ушах, и снова тычки, и один из ударов почти сбивает с ног, но кто-то хватает его за руку, удерживает - для удара в живот, от которого Мизуки сгибается пополам. Только бы не стошнило...
- Нам в клубе не нужны слабаки.
- Да. Нам не нужны такие, как ты.
И звук открывающейся двери - и вспышка надежды, когда в дверь входит он: капитан команды, с ленивыми кошачьими глазами, безмятежно взирающий на всех с высоты своего роста. Всё замирает при его появлении. И спокойный голос:
- Ну почему же? Он тоже может нам пригодиться.
Насмешливое лицо склоняется к нему, пальцы понимают подбородок - и чужие руки, стискивающие его предплечья, отпускают. Подушечка большого пальца касается его губ.
- От него тоже может быть польза.
С тех пор его место в клубе обеспечено. Никто больше не осмеливается тронуть его. Никто даже не осмеливается ничего сказать ему. В глаза. В спину-то он слышит. "А что вы хотите, ведь капитан с ним..." - "Ничего удивительного. На нем же написано, что голубее не бывает." - "Еще бы, с этой его манерой одеваться." - "Какой теннис, о чем вы говорите. Он все получает через постель."
В капитанском офисе после тренировок, дверь заперта, а алый закат бьет в окно, и все трещины и граффити на парте изучены до малейших деталей, как и то, как край стола упирается в живот... Все так знакомо, что иногда Мизуки кажется, будто это всегда было в его жизни - будто ничего другого и не было. Всегда была эта тупая, утомительная боль - но к ней, на самом деле, можно привыкнуть. По крайней мере, она не имеет ничего общего с той жгучей, раздирающей болью, что была в первый раз... когда он даже не мог терпеть и пытался сопротивлялся - но добился только чтобы тяжелая рука плотнее прижала его к парте.
- Не вздумай орать - здесь такая слышимость.
И потом, протягивая носовой платок, чтобы вытереть кровь.
- Не могу поверить, что я тебя порвал. У тебя что, действительно до меня никого не было? Никогда бы не подумал. Ну ладно, привыкнешь - понравится.
Он не думал, что может привыкнуть - но он привык. Привык терпеть, просто отсчитывая про себя секунды, перетекающие в минуты. Привык не хромать - даже прямо сразу после этого, двигаться так, чтобы никто не мог сказать, что именно только что произошло. Иногда... ему это действительно даже нравится - его тело отвечает, и тогда ему в затылок раздается горячий довольный смешок, и жесткая рука обхватывает его член, доводя его до оргазма.
Иногда они делают это с бОльшим комфортом - в его спальне, его сосед вежливо удаляется - еще бы, как он может отказать семпаю. И тогда, лежа на кровати, Мизуки видит лицо, поднимающееся над ним - напряженное, со сдвинутыми бровями, искажающееся от удовольствия и усилий. Его запястья над головой стиснуты сильной рукой, ноги подняты - от неудобной позы ноет все тело, и отчего-то кажется, что никогда в него не входили глубже... так, будто в него проникают насквозь, до ноющей боли где-то в груди.
После этого он по сорок минут сидит в душе, под текущей водой, и даже когда ни на его теле, ни в нем уже давно нет никаких следов, Мизуки все равно кажется, что он не может смыть с губ один сухой поцелуй - на прощанье.
- До завтра, Хаджиме.
И тогда он говорит себе, что ему всего лишь надо потерпеть. Одна четверть уже почти прошла, скоро будет летние каникулы, а после этого - может быть, может быть, он потеряет к нему интерес. Но если даже нет - в самом худшем случае - остался всего лишь один год. Потом этот человек уйдет. Потом Мизуки будет второкурсником - и никто не посмеет задеть его. Он сам будет дрессировать новичков. И на первый курс придут его люди - те, кого он нашел и привел в Сент-Рудольф - Кисаразу, и его дорогой Юта - и Мизуки снова сможет начать создавать свою команду - из тех, кто будет играть в его теннис, кто будет слушаться его, кто будет на его стороне.
Но иногда, в дни, которые кажутся ему состоящими только из черноты, с утра и до вечера, Мизуки думает, что всего этого никогда не будет. Как он может звать Юту сюда, в это место, ждать его здесь? Что если все повторится и что-то подобное произойдет с Ютой? Как Мизуки может думать, что сумеет его защитить - если он не может защитить самого себя?
И в такие дни ему кажется, что над колодцем, наконец, закрывается крышка, окончательно отрезая белый круг света.
Конец.
